На Джугджуре

Сквозь чуткий утренний сон перед пробуждением Чагин услышал царапающий звук по парусине палатки. Сна как не бывало. И снова звук, словно когти лап, разъезжаясь, скользили по коньку крыши. Володька бесшумно выпростался из спального мешка, открыл полог и вылез в плавках в прохладу осеннего рассвета. Огляделся – никого, только солнце ярко алело на восточном горизонте над пирамидами голубых сопок и щёткой желтеющей лиственничной тайги.

Выглянув за крыло палатки, Чагин обомлел: в седой золе кострища, в десяти метрах, лежала чёрная головешка. <Откуда головня? – мелькнуло в сознании Володьки. – Мы всё сжигаем дотла перед сном! Да это глухарь! Опустился на лапы и дремлет в тёплой золе>.
Чагин нырнул в палатку, двустволка лежала рядом со спальником, заряженная с вечера жаканом и картечью. Он осторожно перезарядил жакан на <нулёвку> и вылез наружу. Глухарь лежал в прежней позе, чуть завалившись на бок. Володя прицелился, но ветерок отбросил выбеленные солнцем волосы на глаза. Поправляя их левой рукой, он засомневался: <А вдруг головешка? Гришка оставил догорать возле палатки, сам спит как сурок! Вот смеху будет!>.
В этот момент головешка вытянула голову и привстала на лапы. <Взлетит!> – пронеслось в голове почти одновременно со снопом огня и громом выстрела, прокатившегося по ближним ущельям.
– Что? Где? – спросонок выскочил в трусах взъерошенный Гриша Шестков, чёрный, смуглый, скуластый и чуть раскосый с ладной мускулистой фигурой.
Дым рассеялся. Глухарь лежал на боку в костре.
– Нет, это безобразие! – возмутился Гриша. – Спать не дают! И впредь пусть являются ощипанными, выпотрошенными, и прямо в кастрюлю!
Умывшись и приготовив завтрак на костре, они принялись за птицу. Осенний глухарь оказался упитанным, килограмма на три-четыре. Желтоватый жир капал при опаливании, вспыхивая в костре. Вскоре дичина варилась и тушилась в кастрюлях, а Григорий и Владимир подготавливали картошку, лук, вермишель, жиры и специи. Другой работы на сегодня у них не было: с аномалией разделались вчера, а вертолёт придёт завтра, в лучшем случае.
Едва успели управиться с варевом, как ветер закрутил дым костра, поминутно меняя направление. День померк, по небу понеслись тёмные тучи навстречу друг другу, наконец сшиблись, северные стали занимать всё небо. Похолодало заметно, и вдруг, как из сита, посыпался густой сухой снег. Ветер сменился на северный резкий и холодный, закручивающийся в изгибах хребтов. Закачались, застонали стволы лиственниц, осыпая ржавые иголки, плашмя укладывались плети кустов кедрового стланика. Вертелись снежные спирали, кидаясь на трепещущую парусину палатки.
Парни давно внесли в палатку всё своё имущество от костра и залезли в спальные мешки по пояс. Самое время читать и письма писать <на материк>, но в палатке темно, как вечером.
– Гриша, свечки не осталось?
– На прошлой аномалии кончились. Сейчас сообразим огоньку.
Он нашарил в ящике банку китайской свиной тушёнки <Великая стена>, ловко вскрыл ножом крышку, лезвием собрал жир сверху, переложив его в пустую плоскую баночку из-под рыбных консервов, поджёг бумагу и растопил жир в банке через дно, достал обрывок шнура, смочил в жире и утопил в нём нижний конец, а верхний зажёг и уложил на край банки. Пространство между спальниками осветилось.
– Судя по копоти, коптилка настоящая, – похвалил Чагин, доставая планшетку, ручку и бумагу для письма.
– Как в лучших домах Ландона, – откликнулся Гриша, раскрывая книжку.
Часа через четыре решили пообедать. В свитерах выскочили из палатки во мглу и хаос метели. Прямо над головами с тревожным клёкотом пронеслась серая тень, с поворотом спланировала раскинутыми крыльями мимо лиственницы на подветренный склон сопки.
– Куропатка спасается, – проследил Григорий глазами за птицей.
Они разгребли от снега кострище, уложили сухие ветки, припрятанные заранее, но ветер задувал огонь, не давая разжечь растопку. Они пробовали поджечь бумагу, смолу, воск, резину, закрывая огонь телами, – ничего не получалось.
– Попробуем с подветренной стороны палатки, – предложил Григорий.
Но и там ничего не вышло: пламя вспыхивало, чтобы через секунду погаснуть без надежды.
– Придётся в палатке разводить, – решил Чагин.
Через минуту на земляном полу у входа огонь уже горел, быстро набирая силу, но сухие ветки дымили почему-то отчаянно, вскоре заполнив всю внутренность палатки, сотрясаемой порывами ветра. На жердочке с рогульками подвесили на проволоках кастрюльки и чайник, но огонь, забиваемый дымом, стал метаться и гаснуть. Парни улеглись по обе стороны костерка и дули в него по очереди, оживляя пламя. Они дышали одним воздухом с огнём: головы не поднять – задыхались, дым ел глаза. Но вот забулькало, забурчало, ещё пять минут и было готово. Чай заварили горстью. Остатки костра с облегчением выбросили за дверь, подальше от парусины палатки.
Бульон, и жаркое из дичи, да чёрный от крепости чай скоро примирили ребят с переменой погоды, надвигающейся ночью без печки и неопределённостью ожидания: на день или неделю. Перед сном они сдвинули рядом для тепла спальники, уложенные на кедровом лапнике, положили сбоку ружья стволами ко входу в палатку. И уснули спокойным сном праведников.
А утром Григорий распахнул полог палатки. Свежий снег светился и вспыхивал разноцветными алмазными искрами под встающим над горами солнцем.
И откуда-то издалека возникал рубленый звук ударов по воздуху вертолётных лопастей.
– Ле-ти-и-т! – ликующе пропел Гриша как песню победы.