Писатель Эдвард Радзинский — о переломных моментах своей жизни

У самураев есть правило. Если жизнь пошла наперекосяк, они начинают все заново, даже имя меняют. Радзинский не менял имени, но не раз начинал все с нуля. Потому — однажды исчез известный советский драматург, которого американский журнал Back Stage («Кулисы») называл самым постановочным на Западе после Чехова, а появился автор исторических романов, ни один из которых не мог быть напечатан при советской власти. Зато и в США, и в нынешней России они стали бестселлерами. Он шутит: даже если бы «этим двоим» довелось встретиться — они вряд ли признали бы друг друга.

«А линия жизни и женская линия — они как пересекаются?» — не могу сдержать любопытства. «Никак!» — обрывает строго, безаппеляционно. Это при том, что все наслышаны о его донжуанском списке. «Слухи!» — сказал как отрезал. И все-таки предполагаю: «Или список слишком длинный?» Хихикает. «Работа занимала в моей жизни слишком большое место. Поэтому любовь не смогла сделать меня несчастным. При этом я очень завидую тем, кто несчастен от любви. Видимо, они умеют любить куда сильнее, чем это было дано мне?..» И тут роняет: «Пьесы можно писать только когда любишь». И больше об этом — ничего. «Моя личная жизнь и все, что с ней связано, находится за глухим занавесом. И даже не высовывается оттуда».

1962. НАЧАЛ С ПРОВАЛА

Однажды в «Ленинке» я прочитал книгу — историю Герасима Лебедева, который основал первый театр европейского типа в индийской Калькутте. Вернувшись в Россию в конце восемнадцатого века, он занялся тем, что наладил первую типографию с санскритским шрифтом — и это в стране, где девяносто процентов населения и по-русски не умело ни читать, ни писать! История была настолько театральная, что я написал пьесу и отнес ее в Театр юного зрителя. На обсуждении один молодой артист горячо меня поддержал: «Наш путь лежит через Индию!» Звали артиста Ролан Быков. Пьеса долго лежала в театре. Я учился в Историко-архивном институте, переходил с курса на курс, а она все лежала и лежала. Как мне потом объясняли: «Пьеса что тесто — должна взойти…» Думаю, я никогда не попал бы в эту несчастную жизнь театрального писателя, если бы не смешная история. Никита Сергеевич Хрущев отправился с официальным визитом в Индию. После чего стране срочно стали требоваться произведения о дружбе между Россией и Индией. Тогда-то в Театре юного зрителя и вспомнили обо мне. И вот первое представление. Зал полон детей. Это взрослые сидят, когда им скучно. Дети — никогда! Ребята решали задачки, бегали, педагогическая часть зрителей их старательно усмиряла. Перед последней картиной падал занавес: по наивности я написал так, будто пьеса уже закончилась. И все дети бросались к выходу с номерками. Их возвращали, снова усаживали… Помню, как после провала я сказал себе: «Из театра я все-таки не уйду. То, что не выдержали дети, наверняка выдержат взрослые!» И сразу написал следующую пьесу — «Вам 22, старики!» Ее поставили в Ленкоме. А вскоре в театр пришел Анатолий Эфрос, и первое, что он сделал, — снял из репертуара мою пьесу. Правда, ему тут же подсунули другую, которую в театре должен был ставить Юрий Любимов, — «Сто четыре страницы про любовь». Анатолий Васильевич прочитал, прослезился и дал распоряжение репетировать на следующий же день.

1964. ВЫРВАЛ ПОБЕДУ

Пьесу «Сто четыре страницы про любовь» репетировали Эфрос в Ленкоме с Ольгой Яковлевой в главной роли и Товстоногов в БДТ — с Валентиной Титовой. И вдруг в БДТ репетиции приостановились. Я позвонил туда. «Вы знаете, — заюлили на другом конце провода, — Товстоногов совершенно недоволен героиней. Будем искать новую. Но героиню найти так сложно. И сколько это продлится… сами понимаете…» В тот же день узнал, что назавтра собирается заседание в министерстве культуры. Будут пьесу снимать. Меня туда никто не приглашал. И все же на следующее утро вместе с «товарищами» из БДТ я проскользнул в министерство, куда также собрали «товарищей» из московского Ленкома. Эфрос на обсуждение не пришел. Вскоре в зал вбежала свирепая Фурцева.

– Так!.. — гневно начала она и обвела взглядом собравшихся. — Сейчас, когда так актуальны проблемы молодежи и количество абортов в нашей стране выросло… — Она продолжала в том же духе минут пятнадцать и наконец подытожила: — А вы ставите эту… пьеску. Девку, которая по постелям шастает, в героини!

Я не выдержал и крикнул со своего места: «Извините, но пьеса не об этом…» От неожиданности она вдруг… рассмеялась : «А это… кто это?» — «Я — автор». — «Автор? А вам слова не давали». И через мгновение уже сурово обращалась к одному из чиновников в зале: «Идите, выступайте!» Испуганный чиновник вышел к трибуне и начал: «Сейчас, когда так актуальны проблемы молодежи и количество абортов в нашей стране выросло…» И слово в слово повторил ее речь. Тогда я опять вскочил: «Но пьеса совсем не об этом!» «Сядьте… Мы дадим вам слово. Позже. А теперь — сядьте», — чеканно проговорила Фурцева. И обратилась к другому чиновнику в зале: «Идите, выступайте». Тот вышел к трибуне и начал: «Сейчас, когда количество абортов…» Я снова встрял. И тогда Фурцева решилась: «Идите, автор! Ну, что вы нам скажете?..»

После этого я часа два, обговаривая чуть ли не каждую картину, разыгрывал свою пьесу. Пьесу о любви. Фурцева, которая резала себе вены — из-за любви — была сражена. А заседание приняло постановление: пьесе в театрах идти! И действительно, потом было 120 постановок по всей стране.

1974. ИНФАРКТ НА СЕБЯ ПРИНЯЛ ЭФРОС

Писать «в стол» я никогда не умел и не хотел. И мало надеялся, что в те времена мои книги будут опубликованы. Поэтому и писал пьесы. В этом случае не мне, а театру, режиссеру приходилось бороться, отстаивать и проталкивать постановки. Я виноват перед Эфросом, которому из-за этого немало досталось. После того как запретили «Турбазу», он заработал инфаркт. Вообще, с Эфросом у меня была общая нервность. Мои пьесы ставили многие замечательные режиссеры, я всем им благодарен. Но ставились, к сожалению, исключительно как пьесы политические. Этого жаждала публика, к этому стремились и сами режиссеры. Оттого в моих пьесах они легко зацикливались на острых словах, с охотой предлагая злободневные реплики залу. Но для меня эти слова были лишь болтовней, которая прикрывала истинные чувства и события. Страшно было на похоронах Эфроса. Один чиновник сказал: «Он умер. Как жалко. А мы вот-вот собирались ему дать звание народного артиста РСФСР». Он верил, что есть звания выше, чем звание «Анатолий Васильевич Эфрос». Тогда выше звания в театре не было. Он был во всем первым. Из всей плеяды знаменитых режиссеров он и умер первым…

1976. ПРЕДЧУВСТВИЕ ГИБЕЛИ

Была премьера пьесы «Беседы с Сократом» в театре Маяковского… До этого пьесу запрещали шесть лет — считалось, что там выведен образ академика Сахарова. Наконец спектакль разрешили. И я пригласил на него… самого Сахарова. Это была грандиозная премьера. Как водится, когда пьесу запрещали столько лет, был невероятный ажиотаж. В зале сидели министры с семьями, был глава телевидения и прочие высшие чиновники. И когда появился Сахаров, его место было среди них, все они дружно начали его приветствовать: «Здравствуйте, Андрей Дмитриевич, здравствуйте!..» — только и неслось из третьего ряда партера. Как и многие, я долго представлял себе существовавший режим некой нерушимой египетской пирамидой. А тогда мне стало ясно, что это всего лишь колосс на глиняных ногах, поэтому гибель строя неминуема. Я даже назвал тогда себе цифру — 10-12 лет. После этого я и начал собирать материал для будущих моих книг — о Николае Втором и Сталине.

1978. РАЗВИЛКА СУДЬБЫ

Пьеса «Лунин, или Смерть Жака» была написана после неприятного разговора в Московском горкоме партии. Меня назвали бракоделом (перед этим закрыли три пьесы: «Колобашкин», «Снимается кино», «Турбаза»). И поставили ультиматум: или я пишу «серьезную» пьесу, или меня отовсюду изгоняют. Это был поворотный момент, та самая развилка судьбы. Если выберу первое — начнется одна жизнь, выберу второе — прямо противоположная. Но именно эта личная «политическая» ситуация помогла мне написать яркую пьесу. И не только о личности в XIX веке, но вообще о личности в истории.

1989. ОПЯТЬ С НУЛЯ

В этом году у меня в Москве одновременно шло девять пьес. Иногда я вставал в конце Тверского бульвара и ревностно наблюдал, в какой же театр («Маяковского», МХАТ Дорониной или в Театр на Малой Бронной) больше спрашивают «лишние» билеты. Я понимал, что очень неразумно все это бросать. Но… я чувствовал, что эпоха «того» театра прошла, наступает новое время. А ухищрения формы меня не волновали. Я уже знал, что могу просто взять и записать, допустим, телефонную книгу в форме монолога… и это будет интересно зрителю! И в какой-то момент я понял, что должен от всего отказаться. Меня подстегнула к этому история Евгения Габриловича, известного в свое время сценариста. Он писал сценарии для культовых советских фильмов — «Коммунист», «Машенька». В юности Габрилович подавал надежды как талантливый прозаик, но скоро понял, что заработка это не дает, а вот работа сценариста денежна… Он жил в квартире, балкон которой был смежен с соседней квартирой. Ее занимал тоже писатель — когда-то очень известный, писавший неплохие фельетоны, пьесы, но про которого тогда уже говорили как об исписавшемся, конченом… Время от времени эти два писателя встречались на балконе и беседовали о современной литературе, хотя оба открыто признавались в том, что мало понимают творчество друг друга. Писатель-сосед в основном рассказывал сюжетные перипетии романа, который писал в то время. А писал он что-то о пришествии в Москву сатаны… И Габрилович, искренне жалея ничего не смыслящего в жизни соседа, по-дружески пытался его научить — как надо писать… А тот все уворачивался и бубнил о своем. Однажды ночью в соседней квартире стало непривычно шумно, неожиданно кто-то громко крикнул. Наутро выяснилось, что писатель-сосед умер. Соседом был Михаил Булгаков. Но судьба
«пошутила» и с самим Габриловичем. Он умирал в конце девяностых — один, в писательском доме отдыха, по-простому в богадельне. И все его забыли.

1992. ОТМЫЧКА К БЕСТСЕЛЛЕРАМ — В СОВПАДЕНИИ С ГЕРОЕМ

Я стал писать книгу о Николае Втором, потому что, как ни странно, очень во многих вещах его понимаю. Мы в чем-то крайне похожи. Я — достаточно волевой человек и одновременно абсолютно безвольный. Я открытый, всем рассказываю все, но при этом абсолютно скрытный. Николай такой же. И найдется много других сопоставлений: в отношениях с людьми, в его неумении говорить «нет»… Более того, когда я читал его дневник, меня не покидало чувство его присутствия, ощущение его рук, которые листали этот дневник.

2006. ЛЮБИМЫЙ АВТОР ПРЕЗИДЕНТОВ

Первым читателем «Александра И» в Америке был президент Джордж Буш-младший. Он написал мне письмо. Там были вещи, из которых я понял, что читал он внимательно. Видимо, ему было интересно узнать, что война с террором еще до него была объявлена в конце XIX века русским царем Александром II и закончилась неудачей. Но книга не только обетом. Она об очень русской трагедий. О том, как величайший реформатор к концу жизни оказывается не просто непопулярен, но почти ненавидим. Причем ненавидели его не только революционеры, но и монархисты… Как это случилось? Как начался путь к этой всеобщей нелюбви общества к величайшему после Петра I царю-реформатору?.. Один из ответов: опасно начинать реформы в России, но еще опаснее их останавливать.